Достоевский «Двойник» – анализ. "Двойник": история создания и анализ повести

Главный герой произведения Яков Голядкин обычный государственный работник. Он работает служащим низшего звена. Его мечта стать популярным и всеми любимым, он хочет вращаться в высших кругах.

Чтобы швейцары перед ним открывали дверь, а незамужние девушки прихорашивались и строили глазки при виде его. Но ничего такого не происходит, он работает обычным служащим, а женщины на него не обращают никакого внимания.

Он обычный, честный служащий, не умеет плести интриги и льстить начальству. Все началось с того что он пошел на бал к Берендееву, и его с позором выгнали с этого мероприятия.

С Голядкиным случился нервный срыв, он в полной растерянности оказался под мостом и там встретил человека полностью на него похожего, это оказался его двойник.

Придя на работу Яков, обнаружил своего двойника работающего в той же конторе, что и он. Этот Гладков оказался льстецом и интриганом, в краткие промежутки времени, заслужил хорошее отношение в коллективе. И стал популярным среди женской половины коллектива.

Яков очень обрадовался появлению такого же, по его мнению, близкого по душе человека. Пригласил его к себе в гости и вот они поговорили, но во мнениях не сошлись.

Через некоторое время двойник главного героя начинает всячески прилюдно его оскорблять и унижать. То хлопнул при всем коллективе его по щеке и щелкнул по брюху. Что вышло очень смешно и унизительно.

Потом при встрече, Яков протянул ему свою для рукопожатия руку, тот ее одернул и еще вытер платком, как будто испачкался. В общем, двойник издевался над настоящим Яковом как мог и опозорил его во всех компаниях, где они бывали месте.

Теперь Голядкина не то, что приглашать стали на мероприятия, проводимые высшими кругами общества. А наоборот перестали вообще приглашать в гости. Женский пол стал его просто ненавидеть. В итоге Яков вообще отчаялся и сошел с ума, его отвезли в психиатрическую больницу.

В роли Голядкина автор показывает истинное лицо общества, в котором господствует, лесть и далеко невысокие идеалы. У людей преобладают низменные желания. Автор высмеивает жизнь всего общества в Петербурге, в котором царит, лесть, интрига.

В нем нет ничего искреннего чистого высокого. Причина появления двойника, это результат психической болезни Голядкина. В одном человеке выразились все лучшие качества, другой человек это все негативное и плохое что может быть в человеке.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Достоевский. Все произведения

Бедные люди
Двойник
Хозяйка

Двойник. Картинка к рассказу

Сейчас читают

Краткое содержание Адамович Немой
События произведения разворачиваются во время Великой Отечественной войны на белорусской земле.
Краткое содержание В прекрасном и яростном мире Платонова
Рассказ ведется от лица помощника машиниста Кости, но главный герой не он, а его старший товарищ Александр Мальцев, лучший работник депо. По характеру он молчаливый и замкнутый, всегда сам перепроверяет исправность оборудования
Краткое содержание Носов Огородники
В рассказе описываются действия в пионерлагере. Рассказчик и его друзья прибыли в пионерлагерь для отдыха. Вожатого звали Витя. По словам Вити, каждая группа сажает в лагере свой огород
Краткое содержание Гайдар На графских развалинах
Отгремела Гражданская война, но советская власть никак не может навести порядок. Повсюду очень много беспризорников.
Краткое содержание Сетон-Томпсон Уличный певец
Рассказ о двух воробьях Рэнди и Бидди. Воробьиха Бидди родилась и жила в обычной воробьиной стаи. Бидди имела необычный окрас. На одном ее крыле проступали белые перья, делавшие ее привлекательной птицей.

Признаюсь, что приглашение выступить на международном психо-онкологическом семинаре в Риме с небольшой вариацией на тему психоаналитической интерпретации <Двойника> Достоевского вызвало у меня двойственное чувство. Сама возможность предложить вниманию специалистов, работающих с пациентами, которые страдают раковым заболеванием, психоаналитический взгляд на <Петербургскую поэму> - пожалуй, самое загадочное и сбивающее с толку произведение Достоевского - вдохновляла и вызывала желание немедленно взяться за работу. В то же время я испытал неловкость: <Смогу ли я, не будучи ни специалистом по Достоевскому, ни онкологом, справиться с такой амбициозной задачей?> Ведь попытки психологического анализа <Двойника> уже предпринимались, причем такими крупными специалистами, как О. Ранк (1914), Н.Е. Осипов (1927), М.М. Бахтин (1929), Л. Кольберг (1963), М. Джоунс (1990/1998), Л. Брегер (1989). И почти каждый из них указывал на множество вопросов, возникающих при чтении этого текста. Эти вопросы заводят в тупик даже самого внимательного и хорошо подготовленного читателя.

Пытаясь понять свою реакцию, я подумал о внутреннем конфликте, который, похоже, был вызван уже самим фактом такого приглашения. Как если бы внутри меня произошло мимолетное столкновение между тем, что можно было бы условно назвать моим амбициозным, стремящимся к признанию <я>, и его более скромным и стеснительным антиподом. Это небольшое открытие принесло определенное облегчение. Похоже, первая реакция была чем-то вроде моего персонального <разогрева> к предстоящему докладу о <Двойнике> - произведении, в котором его <единственный истинный герой >, титулярный советник Яков Петрович Голядкин (в своем роде, литературный потомок гоголевского Ковалева с его Носом), человек самолюбивый, претенциозный и, одновременно, весьма уязвимый и сомневающийся, в буквальном смысле разрывается между своими грандиозными амбициями и сознанием собственной незначительности. Его раздвоенность определяется, с одной стороны, чувством мучительной зависти, ревности, униженности, стремлением укрыться, спрятаться от социальной и психической реальности, зарыться в толпе, остаться незаметным, и противостоящим этому желанием - утвердить себя, преуспеть, вскарабкаться по лестнице общественного признания и, может быть, даже заполучить руку Клары Олсуфьевны, дочери своего начальника, статского советника Берендеева. В самоощущении Голядкина доминируют два состояния - переживание униженной расчеловеченности, ужас быть осмеянным, оплеванным, низведенным до статуса вещи (<грязной ветошки>) и безнадежная попытка скрыться за грандиозными защитами. Последние, если и повышают его ранг, то лишь до статуса <ветошки с амбицией >, живые чувства которой оказываются глубоко спрятанными.

Чтобы защитить себя от неприятных неожиданностей, он и сам пытается смотреть на других, имея на вооружении <страшный вызывающий взгляд,: взглядом так и назначенный с тем, чтоб испепелить разом в прах всех врагов его> . Этот взгляд должен был <вполне выражать независимость господина Голядкина> , говорить, что >господин Голядкин совсем ничего, что он сам по себе, как и все, и что его изба во всяком случае с краю> .

Однако с неотвратимой неизбежностью он снова и снова сам становится жертвой проекции и зеркального отражения вовне этого <страшного> взгляда. Сам этот взгляд как будто воплощает продукт сменяющих друг друга неудачных попыток проекции и интроекции не способного ни на какое сочувствие, ненавистного, преследующего архаичного объекта:

<Андрей Филиппович ответил господину Голядкину таким взглядом, что если б герой наш не был уже убит вполне, совершенно, то был бы непременно убит в другой раз, - если б это было только возможно>.

В таком убитом состоянии он изгнан и выброшен на улицу. С присущей Достоевскому выразительностью писатель описывает переживание внутреннего распада и потери реальности:

<Господин Голядкин был убит, - убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил в настоящую минуту способность бежать, то единственно по какому-то чуду, по чуду, которому он сам, наконец, верить отказывался. <:> Если б теперь посторонний, незаинтересованный какой-нибудь наблюдатель, взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку господина Голядкина, то и тот бы разом проникнулся всем страшным ужасом его бедствий и непременно сказал бы, что господин Голядкин глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет. Да! оно было действительно так. Скажем более: господин Голядкин не только желал теперь убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться. <:> Положение его в это мгновение походило на положение человека, стоящего над страшной стремниной, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну, а между тем у несчастного нет ни силы, ни твердости духа отскочить назад, отвесть свои глаза от зияющей пропасти; бездна тянет его, и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели.>

На пике этого отчаянного положения расползающееся сознание Голядкина действительно повисает над бездной. Его шаткая идентичность терпит крах. Его <я> распадается, раскалывается на части. Первоначально лишь смутное присутствие кого-то или чего-то далекого (или давным-давно случившегося) и одновременно близкого нарастает с катастрофической быстротой:

<С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было, ничего не случилось особенного, - а между тем: между тем ему показалось, что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной, и - чудное дело! - даже что-то сказал ему, что-то скоро сказал, отрывисто, не совсем понятно, но о чем-то весьма к нему близком, до него относящемся.>

Повесть завершается окончательным коллапсом идентичности Голядкина на балу в доме Берендеевых, откуда то ли в дом скорби, то ли в преисподнюю забирает его Крестьян Иванович Рутеншпиц, пользующий его врач-немец и в своем роде Мефисто повести (тоже что-то вроде <подмененного> или <двойника>) :

<Он обмер: два огненные глаза смотрели на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два глаза. Это не Крестьян Иванович! Кто это? Или это он? Он! Это Крестьян Иванович, но только не прежний, это другой Крестьян Иванович! Это ужасный Крестьян Иванович!..<:>

Ви получаит казенный квартир, с дровами, с лихт и с прислугой, чего ви недостоин, - строго и ужасно, как приговор, прозвучал ответ Крестьяна Ивановича.

Герой наш вскрикнул и схватил себя за голову. Увы! он это давно уже предчувствовал! >.

Феномен двойника. Некоторые психоаналитические формулировки

Тема двойничества имеет самые глубокие и древние корни в культуре. Она отчетливо представлена и в религии, и в мифологии, и в фольклоре, и в современном искусстве. Понятие двойника, по-видимому, имеется у всех народов. Среди самых известных примеров лишь бегло упомянем понятие Ка у древних египтян, понятие другое "я" у греков и римлян (лат.: alter-ego), двойника (Doppelganger ) у германских народов и фэтч у шотландцев. По мнению Борхеса (1992), который, судя по всему, знаком с классической работой на данную тему Отто Ранка (1914) , двойник возникает, чтобы схватить (fetch ) человека и привести его к погибели. Действительно, явление собственного двойника трактовалось как особый мистический знак. Чаще всего встреча <хозяина> со своим <двойником> воспринималась как предвестник несчастья и близкой смерти. Иногда она была знаком обретения человеком пророческого дара.

Представления о двойниках занимают немалое место в магических традициях Тибета, Сибири, Индонезии, Европы, Америки и Африки. Широко распространены легенды и предания о <двойниках> правителей и их наследников, крупных полководцев и исторических личностей. Некоторые из этих преданий нашли отражение в памятниках истории и беллетристике. Новейшие успехи в области генетики и прорывы в технологии клонирования, столь будоражащие наше сознание (и бессознательное), также, по-видимому, затрагивают извечную общечеловеческую фантазию о двойниках.

Тема двойника, нередко возникающая в виде идеи утраты собственной идентичности и обнаружения ее в ком-то другом, играла немаловажную роль в творчестве, а также в бессознательных фантазиях целого ряда писателей (помимо Достоевского, это Гофман, Гоголь, По, Мопассан, Уайльд, Конрад, Беккет, Стивенсон, Борхес, Калвино, Агота Кристофф и др.) и художников (например, Россетти, Ван Гог). Она неистощима для театра (достаточно вспомнить шекспировскую <Комедию ошибок>, мольеровского <Амфитриона> или эксперименты Беккета) и кинематографа (помимо практически повседневной эксплуатации этой темы в массовом кино, она поднималась, например, и такими художниками, как Хичкок, Куросава, Кесьлевский).

Наверное, ни один человек не может быть абсолютно уверенным в незыблемости собственной идентичности, поскольку в иных ситуациях все люди, хотя бы мимолетно, способны испытать тревожащее чувство временно й или пространственной неустойчивости ощущения себя, трудности удержания своего <я> в границах собственного физического или психологического <тела>. Эти переживания могут носить транзиторный характер или приобретать патологические очертания, когда нарушается проверка реальности. К таким переживаниям, помимо интересующего нас феномена двойника - состояния, когда самоощущение человека характеризуется переживанием симбиотического сочетания с кем-то еще, с неким близнецом или зеркальным отражением себя, можно отнести и такие явления, как: деперсонализация , наиболее экстремальной формой которой является возникновение множественной личности; дереализация, которую можно концептуализировать в терминах проекции человеком на окружающий мир в целом или на его отдельные аспекты отколовшихся фрагментов своего диссоциированного, растворяющегося, расползающегося образа <я>; фантазию о собственной подмененности, когда человек фантазирует, что он не является настоящим ребенком своих родителей, что его усыновили, перепутали при рождении (подменили) с другим ребенком или что он продукт искусственного оплодотворения и т. д.

В психоанализе тема двойника была впервые поднята О. Ранком и З. Фрейдом. Они поместили феномен двойника в контекст нарциссических проблем, т. е. в контекст фундаментальных проблем отношений человека с самим собой и глубоких нарушений этих отношений. Фрейд обозначил данную тему в работе <О жутком> (1919), описав двойника как поднимающееся из бессознательного другое <я>, которое может быть как враждебным, так и дружественным. Ввиду своей бессознательной природы проявившее себя <другое я> одновременно и противоположно, и комплементарно по отношению к сознательному <я>. Но именно Ранку (1914, 1925) принадлежит первенство в попытке детального исследования феномена <жуткого> двойника в литературе, мифах и суевериях. Несмотря на то, что в те годы концептуальный аппарат психоанализа ограничивался ранней теорией инстинкта (все влечения трактовались как либидинальные, понятия репрезентации себя и объекта отсутствовали, а представления о нарциссизме значительно уступали современным), Ранк делает ряд блестящих и по-современному звучащих формулировок. Он говорит, что дубль может репрезентировать <я> индивида, отдельные его аспекты или людей, воспринимающихся как его <эквиваленты>. Потенциально дубль может быть и любим. Однако, поскольку феномен дубля , как правило, опирается на патологический нарциссизм, служащий серьезным препятствием для объектной любви, то любовь в отношениях с ним неустойчива и легко сменяется чувствами ненависти и отвращения.

Ранк пришел к заключению, что феномен двойничества коренится в ранних отношениях ребенка с матерью (в сегодняшней терминологии - с симбиотической, фузионной, поглощающей архаической и матерью младенческого периода). Хотя, с точки зрения Ранка, дубль может также воплощать и репрезентацию отца или сиблинга, если они являлись фигурами нарциссической привязанности. Очень часто двойник возникает как защита от смерти и одновременно как ее репрезентация. Так или иначе, в феноменах двойничества Ранк обнаруживает весьма устойчивую связь между непереносимым страхом смерти и патологическим (а в какой-то степени и первобытным) нарциссизмом. Ранк подошел к пониманию, что для нарциссической личности (в современной терминологии - для его грандиозного <я>) идея смерти, собственной конечности и неотвратимой утраты себя непереносима и содержит в себе угрозу глубочайшего нарциссического повреждения. С его точки зрения, даже самоубийство и добровольный поиск смерти можно рассматривать как попытку освободиться от <непереносимой танатофобии>. Поэтому для Ранка в основе темы дубля лежит вызванная смертельной угрозой проекция нарциссической личностью (а также ребенком или первобытным человеком) дубликата своего <я>. Такая проекция обслуживает массивное отрицание неотвратимости смерти, так же как обещание защиты от окончательной и необратимой утраты самого себя.

После Ранка тема двойника, так или иначе, затрагивается при обсуждении нарушений идентичности, диссоциативных расстройств, механизмов расщепления и образования фальшивого <я> (Fairbairn , 1952; Arlow , 1960; Winnicott , 1960; Volkan , 1981; Akhtar , 1992; Brenner , 1994); феноменов зеркального отражения в ранних отношениях ребенка с матерью и его окружением (Winnicott , 1967; Kohut , 1971 1977, 1984; Лакан , 1978/1999); феноменов зеркального, идеализирующего или близнецового переноса (Kohut , 1971); функций и структуры нарциссических фантазий, к которым можно отнести и феномен воображаемого компаньона (Nagera , 1969; Bach , 1971) и фантазий о близнеце (Burlingham , 1952; Boris , 1987; Sabbadini , 1988).

<Двойник>

Другими условиями, повышающими вероятность возникновения темы двойника, воображаемого компаньона или близнеца могут быть ситуации множественного материнства или усыновления приемных детей; наличие в семье реальных близнецов или наличие близнецов у родителей, а также феномен так называемого замещающего ребенка (Sabbadini , 1988). Последний феномен может возникать у детей, родители (или один из них) которых уже теряли ребенка. Перенесшие утрату родители могут ре-инвестировать живущего ребенка теми ожиданиями, проекциями, а также сознательными и бессознательными фантазиями, которые ранее принадлежали умершему ребенку. Нередко с замещающим ребенком обращаются, скорее, как с версией умершего или живым воплощением памяти о нем, а не как с человеком, обладающим собственной уникальностью и неповторимостью.

Поскольку объем настоящего доклада не позволяет предложить более развернутый обзор весьма обширной психоаналитической литературы, посвященной феномену двойника, далее я ограничусь лишь некоторыми комментариями по поводу <Двойника> Достоевского.

<Двойник> и Достоевский. Брегер vs Фрейд.

Мне представляется, что в контексте интерпретации <Двойника> сегодняшние психоаналитические представления о первичной сцене и о более ранних (по сравнению с классическим вариантом) элементах эдиповой структуры позволяют не противопоставлять, а интегрировать отцовскую линию (версия Фрейда) и линию матери-сиблинга (версия Брегера). В своем анализе Брегер не привлекает понятия первичной сцены. Тем не менее, на мой взгляд, такая формулировка звучала бы вполне совместимо с его предположением, что идеализированная любовь Достоевского к матери могла подрываться соперниками, и это должно было <усиливать в нем эгоизм, ярость и желание убить их и ее> (p.78). Брегер также полагает, что эта сторона его личности могла быть подвержена определенной диссоциации, поскольку чувство ярости могло переживаться им как неприемлемое, угрожающее его отношениям с матерью и другими.

Отношения с Другим. Первичная сцена.

Погружаясь в пространство текста <Двойника>, читатель c неизбежностью и дискомфортом для себя обнаруживает, что все попытки Голядкина установить контакт с другими (доктором Рутеншпицем, столоначальником Антоном Антоновичем, его превосходительством и всеми остальными) обречены на провал. Причина невозможности коммуникации с другими кроется в том, что Голядкин не знает и не понимает того, что с ним происходит. Можно сказать, что у Голядкина вообще нет контакта с <внешними> другими. Он их просто не слышит, так же как и они не слышат его спутанных и причудливых коммуникаций.

В свое время еще М.М. Бахтин отметил (1929/1994), что в этом произведении все <действующие> лица, кроме Голядкина и его двойника, не принимают никакого реального участия в действии. Вся интрига всецело разворачивается в пределах самосознания Голядкина. Все остальные персонажи только поставляют сырой материал, подбрасывают топливо, вращающее его самосознание. Для Бахтина - это повесть о том, <как Голядкин хотел обойтись без чужого сознания, без признанности другим, хотел обойти другого и утвердить себя сам, и что из этого вышло> (c.116). Действие ни на минуту, ни на слово, ни на тон не выходит за круг одного разложившегося голядкинского сознания, в котором звучат и мучительно перебивают друг друга три голоса: 1) его нуждающееся в признании и униженное отвержением <я>; 2) фиктивный, замещающий голос, симулирующий самодостаточность и независимость, и 3) не признающий его чужой голос, который, однако, реально не представлен вне Голядкина, поскольку в произведении нет ни одной другой ощутимо автономной (незеркальной) фигуры.

На мой взгляд, и в тексте, и в сознании Голядкина другой представлен не как внешний другой (<другой, чем я>). Другой существует здесь в качестве чуждого - потустороннего другого (extraneous other), который воспринимается как неведомый мистический, ужасающий, угрожающий и вторгающийся одновременно извне и изнутри. Примерно в такой же терминологии Гаддини (1992) описывает переживания ребенком первичной сцены, в которых другой предстает перед ним в виде монструозной, спутанной и мистифицированной материнской фигуры. Мать возникает в фантазии младенца как смутный совокупный и совокупленный образ. В травмированном восприятии ребенка именно от этой недифференцированной фигуры постепенно отпочковываются и остальные персонажи первосцены - отец и другие дети, поскольку первичная сцена бессознательно ассоциируется у ребенка как с последующей беременностью матери, так и с появлением на свет его новых соперников. Чужеродность другого в первичной сцене может быть источником мощной тревоги и ужаса.

Положение Голядкина в начале произведения, пытающегося с черного хода проникнуть на <вальтасаровский>, <вавилонский> пир в честь Клары Олсуфьевны, напоминает многократно описанное в психоаналитической литературе положение ребенка на пороге родительской спальни - ребенка, перед которым реально или фантазийно открывается первичная сцена:

<Дело в том, что он находился теперь в весьма странном, чтоб не сказать более, положении. Он, господа, тоже здесь, то есть не на бале, но почти что на бале <:> Он, господа, стоит в уголку, забившись в местечко хоть не потеплее, но зато потемнее, закрывшись отчасти огромным шкафом и старыми ширмами, между всяким дрязгом, хламом и рухлядью, скрываясь до времени и покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннего зрителя. Он, господа, только наблюдает теперь; он, господа, тоже ведь может войти: почему же не войти? Стоит только шагнуть, и войдет, и весьма ловко войдет. Сейчас только, - выстаивая, впрочем, уже третий час на холоде, между шкафом и ширмами, между всяким хламом, дрязгом и рухлядью:>

Из залы до него долетают возбужденные голоса и звуки. Затем он проскальзывает внутрь, чтобы увидеть <царицу праздника, Клару Олсуфьевну, краснеющую как вешняя роза, румянцем блаженства и стыдливости>. Он встречает ее в окружении Андрея Филипповича (начальника отделения в том служебном месте, где числился и наш герой) и его племянника Владимира Петровича. Обоих Голядкин считает своими врагами, поскольку убежден, что они хотят устроить женитьбу племянника на Кларе Олсуфьевне. Племянник предстает в глазах Голядкина как <нещечек>, у которого <на губах еще молоко не обсохло>. В каком-то смысле, и дядя (отцовская фигура), и племянник (младший сиблинг), и Клара Олсуфьевна, <едва переводящая дух от усталости, с пылающими щеками и глубоко волнующейся грудью>, и неистовый танец-полька, в которой <всё заволновалось, замешалось, засуетилось>, - все это вместе напоминает предложенное Гаддини описание первичной сцены и ассоциирующегося с ней рождения маленького соперника. Как уже говорилось, центральное место в этой сцене занимает комбинированная и смутно воспринимаемая, недифференцированная фигура совокупной матери-отца-младенца.

На мой взгляд, в <Двойнике> Достоевский предпринял совершенно уникальный и новаторский для своего времени эксперимент. Он сотворил текст, который воссоздает атмосферу коллапса <триангулярного пространства> (Britton, 1995; Кадыров, 2000) - состояния, близко связанного с непереносимым опытом первичной сцены. В этом состоянии сама идея связи между родителями становится трудно переносимой, с точки зрения психики ребенка. На более обобщенном уровне можно сказать, что в результате становятся невозможными и наблюдение за объектными отношениями с позиции третьего, и способность, вступая в отношения с объектом, хотя бы психологически допускать наличие какого-то другого третьего, наблюдающего за этими отношениями. Коллапс триангулярного (по сути, эдипова) пространства подразумевает также деструкцию и рефлексивного пространства. В результате такого распада <субъективное и объективное видение перестают быть различимыми, и человек теряет способность различать идею события и само событие, или он может иметь раздвоенное параллельное видение любой ситуации:, когда нечто кажется и истинным и ложным одновременно> (Britton , 1995, p.93).

В клинической работе с такими пациентами уплощается и <аналитическое пространство>. Не остается места для рефлексивной, т. е. <незакольцованной> на самом пациенте мысли. Поскольку отвергается сама идея независимых отношений с третьим объектом, то действия другого интерпретируются лишь в эгоцентрической плоскости (точнее, в плоскости нарциссического солипсизма), т. е. как действия либо во благо, либо во вред собственному <я>. Одна из паранойяльных формул, вырастающих на этой почве: <Если не за меня, то против меня>. Именно в кругу деструкции рефлексивного пространства и вращается самосознание несчастного Голядкина. По этому же кругу в качестве его невольного двойника проходит и читатель. В этом, мне кажется, и состоит уникальный литературный эксперимент Достоевского, к сожалению, недостаточно оцененный его современниками.

Безусловно, <Двойника> можно воспринимать как литературную трансформацию личного опыта самого Достоевского, личность которого была отмечена значительным внутренним дуализмом. Однако я хочу согласиться с Брегером в его убеждении, что когда психоаналитическая критика склонна обращаться с литературным текстом как с симптомом, а с его автором - как с пациентом, то мы имеем дело с наихудшим вариантом применения нашего метода. Брегер убежден, что в своих произведениях Достоевский в первую очередь сам выступает в качестве автора-психоаналитика, проводящего блестящий анализ и самоанализ. Что касается последнего, то в <Двойнике>, как и в других работах, писатель высвечивает и пародирует свои собственные проблематичные стороны, доводя их до гротеска. Тем самым он приобретает конструктивную дистанцию, контроль по отношению к ним и вводит их в контакт с внутренней и внешней реальностью. Можно сказать, что именно такая работа позволяла ему обрести необходимые инсайты, объективность в восприятии себя и других, а также отстоять то рефлексивное пространство, которое так обогатило современную культуру.

В заключение своего доклада о <Двойнике> Достоевского хочу выразить надежду, что в процессе предстоящего обсуждения и в ходе всего семинара мы хотя бы отчасти сможем прояснить элементы <двойственности>, с которой каждый из нас сталкивается в своей клинической работе с пациентами.

Очень кратко Титулярный советник считает себя маленьким человеком, но в то же время хочет реализовать свои высокие амбиции. Однако появившийся подлый двойник уничтожает его репутацию в высоком обществе.

Титулярный советник Яков Петрович Голядкин просыпается у себя на квартире серым осенним днём. В зеркале отражается «заспанная, подслеповатая и довольно оплешивевшая фигура», и её обладатель остаётся, по-видимому, ею доволен. Вынув бумажник, господин Голядкин находит в нём 750 рублей - «знатная сумма»!

Яков Петрович едет к своему доктору, Крестьяну Ивановичу Рутеншпицу. У него господин Голядкин говорит сбивчиво, путается, называет себя человеком смиренным, незатейливым: «...люблю спокойствие, а не светский шум. Там у них...нужно уметь паркеты лощить сапогами... комплимент раздушенный нужно уметь составить-с... хитростям этим всем я не учился». Яков Петрович продолжает: «...я даже горжусь тем, что не большой человек, а маленький. Не интригант - и этим тоже горжусь...» Племянник Андрея Филипповича, начальника Голядкина, намерен свататься к Кларе Олсуфьевне. Голядкин возмущён этим сватовством. Голядкин замечает, что распустили слухи про его «близкого знакомого», будто бы он «дал подписку жениться, а он уже жених с другой стороны», а невеста его - бесстыдная немка Каролина Ивановна. Голядкин уходит, оставив Крестьяна Ивановича в недоумении и думая, что доктор глуп.

Господин Голядкин едет к Олсуфию Ивановичу Берендееву, но его не пускают. В честь дня рождения его дочери, Клары Олсуфьевны, в квартире статского советника проводится обед и бал. В это время господин Голядкин стоит в сенях Берендеева. Решившись, Яков Петрович тайком проникает в танцевальную залу. Тут же все взгляды устремляются на него, «наш герой» забивается в угол, чувствуя «себя настоящей букашкой». Голядкина выдворяют на улицу.

Господин Голядкин бежит, «спасаясь от врагов». Стоит ужасная ноябрьская ночь - «мокрая, туманная, дождливая, снежливая». Господин Голядкин «не только желал теперь убежать от себя самого, но даже совсем уничтожиться». Он долго стоит на набережной и в беспамятстве смотрит в мутную чёрную воду. Дорогою Голядкин встречает прохожего, семенящего так же, как и он, по тротуару, немного с притрусочкой. Незнакомца Яков Петрович встречает несколько раз. Наконец он находит его у себя в квартире на Шестилавочной улице: это был «не кто иной, как он сам, ... другой господин Голядкин, ... двойник его во всех отношениях».

Утром Голядкин приходит в своё отделение. Здесь появляется новый человек - вчерашний двойник Якова Петровича, имеющий точно такую же фамилию. Однако среди сослуживцев никакого удивления не обнаруживается. После рабочего дня двойник желает объясниться с Яковом Петровичем, и «наш герой» приглашает на беседу Голядкина-младшего к себе домой.

Гостя зовут так же: Яковом Петровичем. Господин Голядкин кормит гостя обедом и поит пуншем, проникаясь к нему симпатией: «Мы с тобой, Яков Петрович, будем жить, как рыба с водой, как братья родные; ...будем хитрить, заодно хитрить будем...в пику им интригу вести...».

Утром Яков Петрович не обнаруживает своего гостя. Теперь Голядкин-старший сожалеет о приёме близнеца. Он отправляется на службу и в дверях сталкивается с Голядкиным-младшим, но тот не замечает вчерашнего радушного хозяина. Теперь Голядкин-младший пытается выслужиться перед начальством нечестным путём: выдаёт хорошо составленную бумагу настоящего Голядкина за свою. На глазах у других чиновников Голядкин-младший выставляет близнеца на поругание: щипает при всех за щёку и даёт щелчка по брюшку. Затем, напустив на себя занятой вид, исчезает. Но позволить себя обидеть настоящий Голядкин никак не может и решает протестовать. После службы он намеревается объясниться с Голядкиным-младшим, но тот уезжает от него в карете.

«...нрава он такого игривого, скверного, - подлец он такой, ...лизун, лизоблюд, Голядкин он эдакой!» - думает о своём враге Яков Петрович. Яков Петрович пишет ему письмо с требованием объясниться. Он отдаёт письмо слуге Петрушке и наказывает ему разузнать адрес титулярного советника Голядкина. Петрушка сообщает, что Голядкин живёт на Шестилавочной улице, но это адрес настоящего Голядкина! Решив, что бездельник пьян, Яков Петрович оставляет его.

В полусне Голядкину видится, что он в приятной компании, но каждый раз появляется одно известное лицо и очерняет господина Голядкина. Он хочет бежать куда глаза глядят, но вокруг него образовалась «бездна совершенно подобных».

Голядкин просыпается в час пополудни. С ужасом он понимает, что опоздал на службу. Он подходит к своему отделению и через писаря передаёт письмо господину Голядкину-младшему.

Уже в сумерках Яков Петрович заходит в своё отделение. Сослуживцы смотрят на него с каким-то оскорбительным любопытством. Среди чиновников появляется господин Голядкин-младший и протягивает руку настоящему Якову Петровичу. Тот горячо и по-дружески пожимает её. «Вдруг с нестерпимым нахальством и грубостию» двойник вырывает руку и стряхивает её, будто замарал, затем платком вытирает свои пальцы. Оскорблённый Голядкин-старший ищет сочувствия у сослуживца, Антона Антоновича Сеточкина, но тот открыто осуждает его неблагопристойный поступок относительно двух благородных особ.

Нагнав Голядкина-младшего, Яков Петрович предлагает объясниться в кофейной: «...я вашим врагом никогда не бывал. Злые же люди несправедливо меня описали...С своей стороны я готов...» Неприятель повторяет утреннюю шутку с рукопожатием, повторно оскорбляя тёзку, и исчезает. Вдруг Голядкин-старший обнаруживает у себя письмо, утром переданное писарем. В нём Клара Олсуфьевна просить спасти её от гибели, от противного ей человека и назначает Голядкину свидание в два часа пополуночи. Прочитав послание в трактире, Яков Петрович видит полового подле себя. Решив, что не заплатил за обед, он лезет в карман и находит стклянку с лекарством, прописанным ему Крестьяном Ивановичем четыре дня назад. «Тёмная, красновато-отвратительная жидкость зловещим отсветом блеснула...» Пузырёк выпадает из рук и разбивается.

Яков Петрович, думая о Кларе Олсуфьевне, отмечает избалованность юных романтических особ, которые начитались французских романов. Он нанимает карету, едет к его превосходительству и просит защиты от врагов. Его превосходительство обещает рассмотреть дело, и Якова Петровича выдворяют в переднею. Голядкин устремляется к Берендееву ждать сигнала Клары Олсуфьевны. Вскоре Якова Петровича замечают, и Голядкин-младший просит зайти его. Голядкин-старший сидит возле Олсуфия Ивановича, все взгляды обращены к ним. Наконец проносится по толпе «Едет, едет!». В комнате появляется Крестьян Иванович и увозит Якова Петровича с собой. За каретой бежит какое-то время близнец, но вскоре совершенно исчезает. Тут герой с ужасом замечает, что это не прежний, а другой, ужасный Крестьян Петрович: «Увы! Он это давно уже предчувствовал!»

«Двойник» – одна из ранних повестей русского классика Федора Михайловича Достоевского, написанная автором в 24 года. Произведение появилось на страницах «Отечественных записок» в 1846 году с подзаголовком «Петербургская поэма. Приключения господина Голядкина».

Гротескно-фантастическая повесть «Двойник» рассказывает историю обыкновенного петербургского чиновника Якова Петровича Голядкина, человека тихого, услужливого, молчаливого. Больше всего на свете робкий Голядкин мечтает получить повышение по службе и стать своим человеком в среде светской элиты столицы. В условиях острого психологического напряжения с Голядкиным начинают происходить странные вещи. Например, однажды он встречает своего двойника, который воплощает в жизнь все нереализованные мечты Якова Петровича. Только Якову Петровичу от этого не лучше, ведь сам он по-прежнему находится за бортом, в то время как самозванец пожинает плоды славы.

Работать над «Двойником» Достоевский начал в 1845 году, когда гостил у брата Михаила в Ревеле (сегодня Таллин, столица Эстонии). По возвращении в Петербург автор продолжил написание повести. Работа шла тяжело, «подлец Голядкин» никак не хотел получаться. В итоге в 1846-м повесть была завершена и опубликована во втором номере «Отечественных записок». Несмотря на положительные отзывы критиков, в частности маститого Виссариона Белинского, который уже тогда был очень благосклонно настроен в отношении Достоевского, сам автор своего «Двойника» хулил. Через время повесть была переделана, но так и не удовлетворила автора.

Будучи самым взыскательным критиком своего творчества, Достоевский сетовал на то, что загубил потрясающую идею, пожалуй, лучшую, что у него рождалась. Идея «Двойника» очень светлая, делился писатель, но форма оставляет желать лучшего. Если бы я взялся за работу сейчас, то неизменно выбрал бы другую форму.

Как бы не критиковал себя автор, его «Двойник» стал важнейшим событием в русской литературе XIX века. Продолжая традиции Пушкина и Гоголя, Достоевский обращается к теме «маленького человека», углубляясь в его психологию. Он показывает не только внешнюю борьбу индивида и отторгающего его общества, но и внутреннее противостояние светлой и темной стороны человеческого «Я». Для реализации этой идеи автор вводит фантастический элемент, обращаясь к теме доппельгангера, двойничества.

Тема доппельгангера (темного двойника человека) неоднократно использовалась литературными предшественниками и последователями Достоевского. Самые популярные примеры произведений, в которых присутствует доппельгангер: «Кристабель» Сэмюэля Кольриджа, «Эликсир сатаны», «Песочный человек» Теодора Гофмана, «Уединенный домик на Васильевском» Александра Пушкина, «Вильям Вильсон» Эдгара По, «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Льюиса Стивенсона, «Бойцовский клуб» Чака Паланика.

«Двойник» Достоевского: краткое содержание

Главный герой Яков Петрович Голядкин работает титулярным советником в одном из государственных учреждений Петербурга. Больше всего на свете робкий Яков Петрович мечтает получить продвижение по службе и стать одним из тех блистательных чиновников, которые занимают лучшие места в театре, перед которыми шаркают ножкой швейцары, которым рады на любом светском вечере, при виде которых мамаши толкают локтями своих незамужних дочерей, чтобы они расправили плечи и поправили выбившийся локон.

Главным препятствием на пути к желанному образу жизни является характер Якова Петровича. Он не умеет юлить, лизоблюдничать, плести интриги, подхалимствовать. «Не интриган, и этим горжусь», – заявляет Голядкин. Правда, гордиться господину Голядкину нечем. Его не уважают на работе, над ним посмеиваются сослуживцы, он невидимка для женщин и посмешище на светских вечерах. Когда Якова Петровича выставляют с бала, устроенного в доме богача Олсуфия Ивановича Берендеева, с бедным чиновником происходит нервический припадок. Именно в эту злосчастную ночь он и повстречал на мосту своего двойника.

Незнакомец как две капли воды похож на Якова Петровича. Более того, утром следующего дня наш герой застает его в своем ведомстве. Пригласив домой Голядкина-младшего, «старший» ликует, ведь теперь у него есть соратник, с которым они смогут свернуть горы, «вместе хитрить… в пику им интригу вести». Однако самозваный Голядкин выбирает более выгодную модель поведения. «Старший» для него не соратник, а потому двойник умело подлизывается к «нужным» людям и в считанные дни становится любимцем всего департамента. Более того, «младший» беззастенчиво издевается над Голядкиным-старшим, превращая бедного чиновника в предмет всеобщих насмешек. В результате двойник выживает настоящего Голядкина не только из ведомства, но и из общества. Повесть заканчивается тем, что обезумевшего Якова Петровича увозят на карете в сумасшедший дом.

Голядкин-младший, он же доппельгангер настоящего Голядкина, является его противоположностью. Для описания Голядкина-старшего можно использовать такие характеристики: совестливый, конфузливый, нерешительный, исполнительный, услужливый, молчаливый, замкнутый, мечтательный, серый, заурядный. Голядкина-младшего охарактеризуем так: смелый, дерзкий, развязный, изворотливый, наглый, красноречивый, самоуверенный карьерист и авантюрист.

Две стороны одной личности
Важно понимать, что в данном случае не уместно говорить о противопоставлении «плохой-хороший». Голядкин-старший далеко не идеален, а Голядкин-младший является тем, кем мог стать чиновник, будь у него воля, жизненная энергия и смелость. Доппельгангер у Достоевского – это синтез потаенных сторон личности, которые герой не решается развить в себе.

До публикации «Двойника» в русской литературе бытовали два типа чиновников: забитый бедный служака и ловкий карьерист, плут. Достоевский создал экспериментальный образ Голядкина, страдающего от раздвоения личности. При помощи психологического расстройства своего героя автору удалось совместить оба литературных типа в одном лице.

«Двойник», как и любое великое произведение, это не просто история одного конкретного человека. В своей повести Достоевский показывает петербургское общество в целом и на примере собирательных образов (именно таким и является чиновник Голядкин) рассуждает о перспективах развития русской истории. Перспективы эти, по мнению автора, малорадужные, ведь общество, где успеха можно добиться лишь при помощи лицемерия и лжи, где царят ложные идеалы и почитаются сомнительные ценности, обречено на гибель.

Общество вытесняет любого, кто отличается. Сильных оно уничтожает, а слабых низводит до угнетенного положения. Достоевский мастерски исследовал «анатомию души, гибнущей от сознания разрозненности частных интересов в благоустроенном обществе» (В. Н. Майков).

Таким образом, раздвоение личности Голядкина происходит в результате сильного психологического стресса, спровоцированного негативными социальными условиями его существования. А по большому счету двойственным является не только сознание чиновника Голядкина, но и все питерское общество, в котором нравственные принципы замещаются выгодой, корыстью, интриганством. Кто победит – Петербург-старший или Петербург-младший – пока что не известно.

Анализ произведения

В критической литературе жанр повести «Двойник» определяют как гротескно-фантастический. Фантастический элемент (появление двойника Голядкина) введен в сюжетную канву по трем причинам:

чтобы показать два литературных типа чиновника (забитого тихоню и наглого авантюриста);
чтобы продемонстрировать, как отравляющее влияние общества пробуждает самые низкие качества человеческой натуры;
чтобы воплотить идею полярности человека, борьбу индивида с внутренним злом.

Гротеск понадобился автору для того, чтобы живописать противоречивость, нелепость положения героя в обществе. Яркий пример гротеска, например, в том, что никто из служащих ведомства абсолютно не удивился, когда в один прекрасный день на службу пришли два Голядкина.

3. Загадки «Двойника»

«Я вызываю всех на бой»

Одно из самых загадочных произведений Достоевского, повесть «Двойник», в первом журнальном варианте имела подзаголовок «Приключения господина Голядкина», а в следующем издании Достоевский поменял подзаголовок, и это уже называлось «Петербургская поэма». До сих пор об этой вещи спорят, написаны горы литературы. Спорят о самом смысле произведения.

Постараемся разобраться, где собака зарыта в этой маленькой повести Достоевского. Достоевский взялся писать ее сразу после «Бедных людей». Буквально закончив одно произведение, сел за другое, но к читателю, что интересно, «Бедные люди» и «Двойник» пришли почти одновременно, разница была всего в две недели. В «Петербургском сборнике» в январе 1846 года вышли «Бедные люди», а потом в журнале «Отечественные записки» 1 февраля вышел «Двойник».

Достоевский начал работу над этой повестью в Ревеле (сейчас это Таллинн), в городе, который можно считать местом рождения «Двойника». Когда работа приближалась к концу, он написал брату: «Это будет мой шедевр». Достоевский потом читал эту повесть в кружке Белинского. Эту повесть слушал Тургенев. Все были в восхищении. Белинский говорил, что это даже сильнее, чем «Бедные люди». Другие говорили, что это, может быть, посильнее «Мертвых душ» Гоголя, а «Мертвые души» были все-таки основным шедевром того времени.

Но потом вдруг все изменилось, когда повесть была напечатана произошел какой-то слом. Изменил свое отношение Белинский, он счел это произведение неудачей Достоевского. В какой-то мере и сам Федор Михайлович поддался на эти разговоры, упал духом и тоже стал считать, что повесть ему не удалась. Но вот что интересно: выйдя с каторги, Достоевский обращается снова к «Двойнику». Вот, скажем, «Неточка Незванова» была не закончена, было бы гораздо логичнее ему вернуться и дописать «Неточку Незванову». Нет, он ее бросил, но зато вернулся к «Двойнику», пытался его исправить, дописать и доказать всем, что это вещь стоящая.

Вот пишет он брату уже после каторги: «Это исправление... будет стоить нового романа. Они увидят наконец [они - то есть вот те, кто не оценил], они увидят наконец, что такое «Двойник»!.. Одним словом, я вызываю всех на бой». Ну, это очень характерно для Достоевского: «Вызываю всех на бой». И опять же брату пишет: «Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником». А это уже 1859 год. Чем все кончилось? Достоевский так и не завершил переделку «приключений» в «поэму». Он кое-что поправил, довольно много исправил, и мы сейчас «Двойник» имеем в двух вариантах: как он сначала вышел в журнале и как был напечатан в начале 1860-х годов.

Интересно, что Достоевский вернется к разговору о «Двойнике» еще раз через 30 лет после того, как он появился. В «Дневнике писателя» 1877 года он так говорит об этом произведении: «Повесть эта мне положительно не удалась, но идея ее была довольно светлая, и серьезнее этой идеи я никогда ничего в литературе не проводил». Это сказано, когда написаны «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток». И накануне «Братьев Карамазовых» он сообщает брату, что никогда ничего серьезнее этой идеи не проводил! Вот одна из больших загадок, над которой бьется современная филология и бились критики XIX и XX века: смысл «Двойника».

После Гофмана и Гоголя

Сама тема двойничества не новая в литературе. В первую очередь приходит на память Гофман. В нескольких произведениях у него есть герои-двойники. Это роман «Эликсиры сатаны», это новеллы «Крошка Цахес», «Двойники», некоторые другие произведения. Гофмановская романтическая тема раздвоения человека пришла и в русскую литературу. Антоний Погорельский в 1828 году выпустил книгу «Двойник, или мои вечера в Малороссии». О двойничестве пишет и Вельтман. Что же нового внес Достоевский в эту гофмановскую тему?

Герой Достоевского - сумасшедший. Описывается процесс безумия, схождения с ума, что тоже не ново, на память прежде всего приходят «Записки сумасшедшего» Гоголя, и во многом Достоевский ориентируется на это произведение. На какой почве сходит с ума герой Достоевского? Примерно на той же, что и герой Гоголя. Гоголевский Поприщин, - тоже титулярный советник, как и Голядкин, он влюбляется в генеральскую дочь. Есть такой городской романс: «Он был титулярный советник, она - генеральская дочь». Так вот, нашему титулярному советнику непонятно, почему предпочтение отдано не ему, а другому человеку, у которого чин повыше: «Чем он лучше меня? Что у него, два носа, что ли? Такой же человек, как и я. Так почему он камер-юнкер, а я - нет?». Этот вопрос о царящей несправедливости его очень беспокоит, а в конечном счете приводит на грань безумия: «А почему я не испанский король? Почему бы мне не быть испанским королем?». Встает проблема самоидентификации личности, установления своего места в этом мире. Это и социальная проблема, это, конечно, и психологическая проблема.

У Достоевского в «Бедных людях» Макар Алексеевич Девушкин вопрошает Вареньку: «Почему другим все, а вам - ничего? Почему такая несправедливость, кто ее учинил?» Вот эта мысль о несправедливом устройстве мира и является причиной сумасшествия и Поприщина и Голядкина. Тут Достоевский идет вслед за Гоголем.

Ветошка с амбицией

Давайте присмотримся, кто же такой господин Голядкин и чем он отличается, скажем, от Макара Алексеевича Девушкина. На первых страницах описано утро титулярного советника Якова Петровича Голядкина. Сразу надо сказать, что титулярный советник - это не такой уж и маленький чин. Это примерно соответствует в армии чину капитана, то есть он не на самой низкой ступени находится, но и не на высокой. Он помощник столоначальника, а значит, не переписчик, как предыдущий герой Достоевского. Он уже сочиняет бумаги, он небольшой, но начальник. И не такой уж и бедный. Напоминаю, как Макару Алексеевичу 100 рублей дает его превосходительство, для него это громадная сумма, а вот в начале повести «Двойник» Голядкин пересчитывает свои средства - у него оказывается 750 рублей. Это не такая уж и маленькая сумма, сумма, которая, как говорит сам герой, далеко может повести. Она его и повела далеко, слишком даже далеко.

У него своя квартира! Макар Алексеевич Девушкин снимает, как вы помните, уголок на кухне, а у Голядкина своя, не нанятая квартира. У него свой лакей Петрушка. У него новехонький вицмундир, новые сапоги, шинель - не как у Девушкина или, скажем, гоголевского героя, у него шинель с енотовым воротником. То есть он, в общем-то, человек, который не бедствует. Его к бедным людям нельзя отнести.

Тогда в чем же беда господина Голядкина? Мы видим в начале повести, как он куда-то собирается, к какому-то очень важному событию готовится. Ему приносят новые сапоги, новую жилетку. Петрушка напяливает ливрею с чужого плеча. Подъезжает нанятая на один день карета. Зачем ему карета, притом с гербами, напрокат? Мы понимаем, что герой наш собирается на какое-то предприятие, и дальше происходят еще более странные вещи.

Он заезжает в Гостиный двор. Зачем-то оценивает серебряные и золотые изделия. Сторговывает обеденный чайный сервиз на 1500 рублей, то есть ровно вдвое дороже, чем у него есть денег. Затем торгуется и заказывает мёбели (как тогда говорили) на шесть комнат. У него всего одна комната, а он мёбель заказывает на шесть! Затем он присматривает затейливый дамский туалет в последнем вкусе моды. Зачем ему, холостяку, дамский туалет?

Зачем господин Голядкин все это проделывает? Он, судя по всему, хочет показаться чуточку повыше, чем он есть на самом деле. Сервиз зашкаливает вдвое, мебель - вшестеро, тут какая-то игра на повышение, когда человек, как бы сейчас сказали, позиционирует себя на более высоком месте в жизненной иерархии.

Ну и наконец, он едет в нелепой карете по Петербургу. Ему это доставляет удовольствие, быстро сменяемое страхом. Навстречу попадается его начальник, который страшно удивлен, видя господина Голядкина в громоздкой карете, и вот тут очень интересный эпизод. Голядкин прячется в угол кареты и говорит: «Это не я. Это не я, это другой». Здесь уже начинается раздвоение, «другой» - тот, кого он играет, на чьем месте он хотел бы оказаться.

Но куда же едет господин Голядкин? Он устремился на бал к господину Берендееву. (Интересные имена: голядь и берендеи - это, по русским летописям, племена, жившие когда-то на русской земле). Голядкин едет к господину Берендееву на бал в честь дня рождения его дочери, Клары Олсуфьевны. На бал его никто не приглашал. Более того, он здесь персона нон грата. Он, видимо, в свое время набедокурил и отрешен от дома, но тем не менее едет. С какой целью? Опять-таки, видимо, хочет доказать и другим, и самому себе, что он - не такой уж и мелкий человек.

И вот что интересно. У господина Голядкина очень часто в его рассуждениях возникает слово «ветошка», от «ветошь», и он многократно говорит, и сам себя убеждает в том, что не позволит «затереть себя, как ветошку, об которую грязные сапоги обтирают». «И, как ветошку, себя затирать я не дам». И решился он протестовать, это уже повествователь говорит, и протестовать всеми силами, до последней возможности. Правда, повествователь начинает сомневаться: может быть, если бы кто и захотел, так непременно обратил бы в ветошку господина Голядкина, но даже в этом случае пускай «подлая, грязная бы вышла ветошка, но ветошка эта была бы не простая, ветошка эта была бы с амбицией».

Перед нами не просто маленький человек, но маленький человек с амбицией, и амбиция его в том, что он желает занять более высокое положение, которое, как ему кажется, вполне соответствует его природе. Ну вот зачем он едет на этот несчастный бал? Может быть, он влюблен в Клару Олсуфьевну? Отнюдь. Просто его заедает, что в женихах человек более удачливый, чем он, некий Владимир Семенович, молодой коллежский асессор (это уже следующий чин после титулярного), и к тому же племянник начальника канцелярии. И по существу ведь, господин Голядкин едет, чтобы дать бой своему сопернику, чтобы доказать, что он имеет не меньше прав на Клару Олсуфьевну. Он попадает на этот бал вопреки запрету, прячется где-то на лестнице, но потом прорывается, попадает на бал, и кончается это тем, что его просто-напросто спускают с этой лестницы. Вот такой удар по самолюбию, по болезненной-то амбиции!

Кстати, интересно описан бал у господина Берендеева. Это описание имеет отношение к общему смыслу повести. Достоевский очень язвительно, гоголевскими красками описывает празднество, где каждый играет положенную роль, носит приличествующую маску. Все изображают из себя благородство, начиная с хозяина, который долгой службой поимел хорошенький капиталец. Намек вполне прозрачный: умел брать взятки. Однако и он, и все остальные играют в благородных людей, и вот это тоже имеет отношение к общей идее повести. Господин Голядкин живет в мире, где все играют предлагаемую роль, а ему досталась не самая важная, да и правила игры он непозволительно нарушает.

Явление двойника

Естественно, его выталкивают, выгоняют с незаконно занятого места. Тогда-то и наступает время двойника. Господин Голядкин бежит по петербургским улицам. Это ноябрь, снег с дождем. Слышен выстрел пушки, предупреждающий о наводнении. Ситуация что-то нам напоминает, что-то подобное уже было в русской литературе, Достоевский любит играть на литературных аллюзиях, припоминаниях...

Ну, конечно, это «Медный всадник», это момент безумия бедного Евгения, когда за ним гонится всадник, сошедший с пьедестала. «Петербургская поэма» в прозе перекликается с «петербургской повестью» в стихах. Однако перекличка здесь не только с Пушкиным. «…собачонка, вся мокрая, издрогшая, увязалась за господином Голядкиным и бежала около него бочком, торопливо, понятливо на него поглядывая. Какая-то далекая, давно уж забытая идея, - воспоминание о каком-то давно случившемся обстоятельстве, - пришла теперь ему в голову». Что ж это за обстоятельство?

Повесть Достоевского по-разному можно читать, в данном случае аллюзия взывает к читателю образованному, начитанному, который помнит, что Мефистофель впервые явился Фаусту в виде собачонки. И видение бедного Евгения, и явление Мефистофеля, по Достоевскому, чем-то близки друг другу. Дьявольское наваждение приходит на страницы «Двойника» из русской и мировой литературы.

В этот самый момент господин Голядкин и видит некоего незнакомца, который оказывается его двойником, незнакомец идет перед ним, заходит в его квартиру, встречает его. И эта глава пятая кончается многоточиями после фразы: «одним словом, что называется, двойник его во всех отношениях». Читатели полтора века спорят, а что такое двойник господина Голядкина: это бред, фантом, созданный его воображением, или это какой-то реальный человек, возможно, похожий на господина Голядкина. Я думаю, что у Достоевского и то и другое: это и бред, и реальный человек. Как это может быть?

Однажды Достоевский, уже в конце своей жизни, написал одной своей знакомой по поводу того, что такое фантастика в литературе, и привел в пример «Пиковую даму» Пушкина как верх искусства фантастического. «В конце повести, - пишет Достоевский - вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германа или действительно он из тех, которые соприкоснулись с другим миром», то есть вот это видение старухи графини - или это сон Германна, или это реальное соприкосновение с потусторонним миром. «И вы не знаете, как это решить», - говорит Достоевский. В этом, собственно говоря, и соль, что вы теряетесь и не знаете, как понимать. Эта растерянность запрограммирована Пушкиным, он нарочно ставит своего читателя в ситуацию неопределенности.

Достоевский в «Двойнике» не только героя, но и читателя ставит на грань раздвоения. Мы теряемся в догадках: двойник – это болезнь и какое-то видение господина Голядкина, либо это вполне реальный человек. Критики и литературоведы также разделились на два лагеря. Мне кажется, что, в принципе, Достоевский нарочито строит свой рассказ так, чтобы «угодить» и тем, и другим. Если говорить о первом явлении двойника, здесь все говорит за то, что он вышел как бы из природы самого господина Голядкина: он изгнан, он потерял самого себя, и сам от себя хотел бы спрятаться или убежать.

Двойник в таком понимании есть воплощение мыслей господина Голядкина, реализация его собственных переживаний. Известны работы психиатров, которые рассматривали эту повесть и писали, что Достоевский очень точно описывает момент психиатрического заболевания. Доктор Яновский, хорошо знакомый в то время с Достоевским, свидетельствует, что Достоевский тогда очень много прочел медицинской литературы. «Психиатрическая» версия работает, но посмотрим, что дальше.

По особому поручению

В следующей главе господин Голядкин появляется в канцелярии и его ждет неприятный сюрприз. Появляется некий новый чиновник, которого берут на службу в эту же канцелярию, и этот чиновник оказывается его двойником. Он, как кажется господину Голядкину, похож на него, и его тоже зовут Яков Петрович Голядкин. Причем никого вокруг это не удивляет! Получается, что он уже не фантом, потому что мы видим реакцию окружающих людей и понимаем, что это вполне реальный человек, не призрак. Таким образом, получается, что двойник в повести имеет действительно две природы. В одном случае это галлюцинация, а в другом это действительно реальный чиновник. В конце повести господин Голядкин обнаруживает, что он не так уж на него и похож.

Это одна из загадок «Двойника», мы все время находимся между двумя версиями, фантастической и реальной. Следуя последней, некий новый чиновник (реально существующий) идет вместе с господином Голядкиным к нему домой после службы, наводит его на откровенный разговор, выпытывает у него какие-то сведения, и господин Голядкин за кружками пунша опрометчиво выложил ему всю свою подноготную. А на следующий день Голядкин-младший ведет себя уже совершенно по-другому: он издевательски и по-хамски обращается с Голядкиным-старшим и совсем не похож на того бедного чиновника, который провел с ним всю ночь в дружески-подобострастных излияниях. В чем дело? Откуда взялся этот второй господин Голядкин и что за роль он играет? У меня есть на этот счет своя версия, и я ее попытаюсь изложить. Она еще не звучала в литературе о Достоевском.

Вот на что я обращаю внимание. Во второй главе господин Голядкин идет к Крестьяну Ивановичу Рутеншпицу, доктору медицины, у которого он, видимо, начинает лечиться, и Крестьян Иванович интересуется не только «медицинскими» подробностями жизни господина Голядкина, и тот чувствует какой-то подвох, когда Крестьян Иванович спрашивает его адрес. Действительно, зачем доктору адрес приходящего больного? Он расспрашивает также о его служебных делах, и господин Голядкин не на все вопросы отвечает. И когда они расстаются, Крестьян Иванович смотрит ему вослед внимательно и любопытно. Доктор исчезает из повести и появляется только в конце, неожиданно, чтобы увезти господина Голядкина в сумасшедший дом. Крестьян Иванович человек служивый, имеет орден значительный, и можно предположить, что в этом своем качестве он должен был сообщить куда следует, что такой-то чиновник перешел границы дозволенного и ему место не в канцелярии, а в сумасшедшем доме. В таком случае становится понятно, почему именно Крестьян Иванович (а не другой какой-нибудь доктор) в конце повести приезжает «арестовать» господина Голядкина.

Очевидно, что имела место некая интрига, в которую втянут и двойник Голядкина. Подтверждением служит эпизод, когда столоначальник Голядкина рассказывает ему, как второй Голядкин был взят на службу, явившись с рекомендацией. «А от кого же-с?» - спрашивает Голядкин. «Хорошая, говорят, рекомендация; его превосходительство, говорят, посмеялись с Андреем Филипповичем … и сказали, что хорошо, и, пожалуй, и что они с их стороны не прочь». Не прочь от чего? Видимо, в этой рекомендации было что-то такое особенное, над чем можно было посмеяться, а потом все же сказать: мы не будем сему противодействовать.

И потом оказывается, что этот второй господин Голядкин сразу же занимает в канцелярии положение чиновника по особому поручению. «Я уже давно предчувствовал, - говорит Голядкин первый, - что он по особому поручению». И это «по особому поручению» много раз повторяется. Так что вполне реальным будет предположение, что Голядкин-2 не случайно пошел на квартиру к Голядкину-1, его «особое поручение», очевидно, и заключалось в том, что он должен был проверить «сигнал» Крестьяна Ивановича, выяснить до конца, что происходит с Голядкиным, и сообщить куда следует.

Стоит заметить, что в планах переработки повести есть эпизод, когда оба Голядкина вступают в кружок Петрашевского (тот самый, за участие в котором Достоевский был приговорен к смертной казни), и двойник оказывается доносчиком. Петрашевцы и на самом деле были арестованы по доносу внедрившегося в кружок осведомителя – П. Д. Антонелли. Доносчик, по существу, профессиональный двойник, этот план писателя, узнавшего о роли Антонелли еще во время следствия, лишь разворачивал ту роль, которую играл в повести Голядкин-2.

Что же в итоге получается? Если мы принимаем Голядкина-2 как реальное лицо, которое исполняет особую миссию по выявлению и преследованию Голядкина-1, тогда все становится на свои места, и делается понятно, почему господин Голядкин чувствует себя загнанным зверем. Это не просто мания - можно, конечно, и психологически это объяснить, - но это и реальное преследование, когда внешние силы стремятся вытеснить господина Голядкина с того места, которое он занимает.

Страшная бездна совершенно подобных

Мотив вытеснения человека с занимаемого им места проходит через всю повесть и аккумулируется в письме господина Голядкина к Вахрамееву: «Прошу Вас, милостивый государь мой, передать сим особам [тем особам, которые меня преследуют], что странная претензия их и неблагородное фантастическое желание вытеснять других из пределов, занимаемых сими другими своим бытием в этом мире, и занять их место, заслуживают изумления, презрения, сожаления и, сверх того, сумасшедшего дома». Есть некие силы, которые реально вытесняют меня с моего места – такова идея двойника, грозная по сути, и она только педалирована в страшном сне господина Голядкина.

Ему снится, что двойник, как он называется, «известное своим неблагопристойным направлением лицо», стремится занять место его на службе и в обществе, опорочить его репутацию, присвоить его достижения. Здесь немножко от Гофмана, от крошки Цахеса, который присваивал себе достоинства окружающих людей. Он их подминал под себя, выжимал из них лучшие соки, присваивал себе. Это очень важная и вполне жизненная тема, которая идет, как мы понимаем, от романтизма, и у Достоевского получает продолжение не менее значительное, чем у самого Гофмана.

В страшном сне господина Голядкина это вытеснение, замещение человека каким-то его подобием приобретает совершенно фантасмагорические формы. Господин Голядкин бежит, он пытается убежать от своего двойника, но «с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца - господину Голядкину. И все эти совершенно подобные пускались тотчас же... бежать один за другим, и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за господином Голядкиным, так что некуда было убежать от совершенно подобных… Народилась наконец страшная бездна совершенно подобных, - так что вся столица запрудилась наконец совершенно подобными». Этой страшноватой фантастике Достоевского можно легко найти современные созвучия, когда людей замещают какие-то фантомы, когда человеческая личность распыляется и вместо нее является огромное количество каких-то заместителей. Страшный сон господина Голядкина придает повести черты антиутопии, как бы сейчас сказали.

Анатомия отношений к начальству

В чем же природа двойничества? Почему происходит замещение человека подобным существом? Возможно объяснение психологическое: причина в самом нашем герое, поскольку его двойник несет в себе те качества, которым господин Голядкин завидует. Он хотел бы быть, как бы сейчас сказали, успешным, он хотел бы быть ловким, хитрым, изворотливым, но у него не получается, что-то ему мешает. Может быть, нравственные какие-то соображения. Он бесконечно повторяет, что он не интриган, но из самой назойливости повторов следует, что ему-таки хочется быть интриганом.

Двойник - реализация его скрытых желаний и потенций. Чем это можно доказать? Вот в ту самую ночь с двойником о чем мечтает господин Голядкин? Он хочет сделать двойника своим союзником: «Мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику им». А ведь он не устает повторять, что он не интриган. Его мечтания исходят из его амбиций. Еще раз повторю его коронную фразу: «Я не ветошка, об которую сапоги вытирают, я не ветошка, я не дам себя затирать».

Но если не ветошка, то кто? Очевидно, сидит в нем это желание, которое выразилось в известном эпохальном лозунге: «Кто был ничем, тот станет всем». Ему хочется стать всем! Не просто свое место занять, а занять место сильного. И, кстати говоря, в переделанном «Двойнике» Достоевский собирался этот мотив еще больше обнаружить через параллель Голядкина и... Гарибальди. Идея, так сказать, гарибальдийская, идея протеста, силы, в чем-то уже наполеоновской, обнаруживает себя в прожектерстве маленького человека. Но двойничество у Достоевского, повторяю, двойственно же и объяснено. То есть дело и в самом Голядкине, и в том, что весь мир так устроен. Вспомним еще раз о бале у господина Берендеева.

Двойничество - результат свойств и особенностей мира, в котором живет наш герой. С самого начала, когда появляется двойник, чем Голядкин возмущается? «А по какому праву все это делается? Кто разрешил такого чиновника?» То есть он апеллирует к начальству: почему начальство попустило, и он отвергает предположение, что это, может быть, законы природы, это, может, Господь Бог так захотел. Нет, все решается начальством.

В переработке «Двойника» Достоевский и эту мысль собирался усилить, вот что мы там читаем: «В Голядкине видно, как человек путается, потому что, кроме администрации, никто ничего не знает». «Кроме администрации», то есть мир построен на чинопочитании, на отношениях начальства и подчиненных. Все сие Достоевский называет: «анатомия всех русских отношений к начальству», писатель здесь выступает очень едким сатириком. Вот, к примеру, как господин Голядкин обращается к начальству и пытается себя обелить: «Я совсем не вольнодумство, Антон Антонович, я бегу вольнодумства», «Принимаю благодетельное начальство за отца». Вот что Достоевский называет анатомией всех русских отношений к начальству.

А дальше замечательная сцена, когда его превосходительство покидает канцелярию и его провожают подчиненные. «Все чиновники стояли неподвижно и в почтительном ожидании. Дело в том, что его превосходительство остановился внизу лестницы, в ожидании своего почему-то замешкавшегося экипажа, и вел весьма интересный разговор с двумя советниками». А рядом, на почтительном расстоянии остальные, и, конечно, «весьма улыбались, видя, что его превосходительство изволит шутить и смеяться». Слушайте, как это все знакомо: начальство изволит шутить, и все вокруг делают вид, как это остроумно.

«Столпившиеся на верху лестницы чиновники тоже улыбались и ждали, покамест его превосходительство опять засмеются... Но всех более, по-видимому, был рад и чувствовал удовольствие недостойный и неблагородный враг господина Голядкина [то есть его двойник]. Он в это мгновение даже позабыл всех чиновников… Он обратился весь в слух и зрение, как-то странно съежился, вероятно чтоб удобнее слушать, не спуская глаз с его превосходительства, и изредка только подергивало его руки, ноги и голову какими-то едва заметными судорогами, обличавшими все внутренние, сокровенные движения души его». Боже мой, как будто смотришь телевизор. Вот то, что Достоевский называет «анатомия всех русских отношений к начальству». И это тоже начало раздвоения, когда человек не принадлежит себе, когда он играет некую, довольно подлую роль.

Я не могу не вспомнить здесь один эпизод, связанный с Пушкиным. Это записано одной его замечательной современницей, Александрой Осиповной Смирновой-Россет, когда она встречает Пушкина в Царском Селе. Очень расстроенный Пушкин. Она его спрашивает, что случилось. Он говорит: «Я только что встретил царя (Николая I)». «А почему же вы так расстроены?» «Он очень был добр ко мне, очень расположен, очень благосклонно говорил». «Ну так и замечательно. Что тут плохого?» «И я почувствовал, - говорит Пушкин, - как подлость разлилась во всех моих жилках». Вот и в «Двойнике» мы наблюдаем начало раздвоения личности, когда человек перестает быть собой, когда он играет эту роль, связанную с его отношением к начальству.

«Рожа сочинителя» и троллинг читателей

Следует сказать и о том, как построена повесть, как рассказана история господина Голядкина. Вначале повествователь как бы встает на точку зрения героя и вместе с тем дает свои оценки, когда иронические, когда сочувственные. Например, описывается, как господин Голядкин разглядывает свои 750 рублей ассигнациями: «Вероятно, пачка зелененьких, сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма приветливо, одобрительно глянула на господина Голядкина… Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку государственных ассигнаций». Говорит здесь повествователь, а словечки «утешительную» и «глянула приветливо» - это, конечно, восприятие героя, так повествователь играет с нами и переходит на сторону героя. В филологии это называется несобственно-прямой речью. Речь героя как бы вторгается в речь повествователя, и чем дальше, тем больше, а когда появляется двойник, происходит слом повествования, повествователь уходит в сторону, и мы начинаем все видеть только глазами самого господина Голядкина.

Когда повествователь самоустраняется, когда он перестает нам вообще что-либо объяснять, это, конечно, вот такая игра Достоевского с читателями, игра, которую он начал еще в «Бедных людях». Известна его реплика в письме к брату, что вот все читали «Бедные люди» и все искали «рожу сочинителя», «а я, - говорит Достоевский, - им свою не показывал». То есть он играет с читателем и прячется за героев, но в «Бедных людях» он прячется просто за письма героев, а здесь он все же показывает самого себя (как рассказчика), а потом вдруг прячется и оставляет нас наедине с господином Голядкиным. На современном языке это можно было бы назвать троллингом. Автор разыгрывает, троллит своих читателей, приводит в недоумение, а что на самом деле происходит, он не объясняет, уходя в сторону.

«Двойник» - это такой эксперимент Достоевского, ищущего новых форм рассказывания. Поздний Достоевский найдет новые формы, но и тогда он будет играть с читателями, то появляясь, то исчезая и оставляя нас наедине с героями. Последнее Михаил Михайлович Бахтин называл полифонией. Но мне кажется, что это несколько сложнее. Все-таки уже начиная с «Двойника» мы видим, что автор то появляется, то исчезает. Попробуйте поиграть с Достоевским в эту игру, попробуйте разгадать «Двойника», попробуйте уяснить, зачем автор играет с вами в эту игру. Может, и выступит вперед та большая и светлая идея «Двойника», о которой Достоевский даже через 30 лет с гордостью пишет в «Дневнике писателя».

Попытка проникнуть в природу человека

Я думаю, что из критиков, современников Достоевского, практически никто не смог проникнуть к этой светлой идее, проникнуть в суть «Двойника», даже Белинский, я не говорю о других участниках кружка, но вот был один критик, который, на мой взгляд, сумел это увидеть, уловить. Это Валерьян Майков, замечательный критик, на мой взгляд, более глубокий и сильный, чем сам Белинский. Он, к сожалению, прожил очень короткую жизнь, как метеор, блеснул на небосклоне русской критики. Достоевский его чрезвычайно ценил и тогда, и потом. Он из талантливой семьи Майковых, брат Аполлона Майкова, поэта.

Валерьян Майков дал «Двойнику» едва ли не самую точную характеристику: «В этом произведении он [то есть автор] так глубоко проник в человеческую душу, так бестрепетно и страстно вгляделся в сокровенную манипуляцию человеческих чувств, мыслей и дел, что впечатление, производимое чтением «Двойника», можно сравнить только с впечатлением любознательного человека, проникающего в химический состав материи». Прав критик: «Двойник» - это была попытка проникнуть в природу человека. И было сделано открытие, к которому автор много раз потом возвращался.

Мотив двойничества мы не раз еще встретим в романах Достоевского. В «Преступлении и наказании» композиция включает систему двойников, повторяющих в какой-то мере Раскольникова. В «Идиоте» замечательно рассуждение о «двойных мыслях», свойственных природе человека. Версилов в «Подростке» разбивает иконы и говорит, что это не он, это двойник сделал. Ну и, наконец, в «Братьях Карамазовых» черт - двойник Ивана Федоровича, плод его воображения и явление из другого мира. Я думаю, что тема двойничества не оставляла Достоевского на протяжении всего его творчества.

И, наконец, последний год жизни, письмо Достоевского Екатерине Юнге от 11 апреля 1880 года. Девушка пожаловалась на раздвоение личности, когда она осознает, что нельзя, не должно так делать, и все-таки делает. Отчасти узнается голядкинская коллизия. И вот что ответил ей Достоевский: «Что Вы пишете о Вашей двойственности? Но это самая обыкновенная черта у людей… не совсем, впрочем, обыкновенных. Черта, свойственная человеческой природе вообще. …Вы мне родная, потому что это раздвоение в Вас точь-в-точь как и во мне, и всю жизнь во мне было. Это - большая мука, но в то же время и большое наслаждение».

Дальше он определяет, в чем смысл такого раздвоения: «Это - сильное сознание, потребность самоотчета и присутствие в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность. Были бы Вы не столь развиты умом, были бы ограниченнее, то были бы и менее совестливы, и не было бы этой двойственности. Напротив, родилось бы великое-великое самомнение. Но все-таки эта двойственность - большая мука».

И дальше Достоевский дает свой рецепт как лечиться, им выжитый и проверенный: «Верите ли Вы во Христа и в его обеты? Если верите (или хотите верить очень), то предайтесь ему вполне, и муки от этой двойственности сильно смягчатся, и Вы получите исход душевный». К таким вот мотивам ведет нас повесть «Двойник», которая открыла перед Достоевским новые горизонты в понимании тех бездн, что таятся в природе человека. И «Двойник» - да, эксперимент, но такой, который был чреват новым познанием.

Литература

Касаткина Т.А. «Двойник» Ф.М. Достоевского: психопатология и онтология // Касаткина Татьяна. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф.М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М., 2004.
О Достоевском. Сборник статей под ред. А.Л. Бема: Прага 1929/1933/1936. М., 2007 (статьи Д.И. Чижевского, Н.Е. Осипова, А.Л. Бема).
Поддубная Р.Н. Двойничество и самозванство // Достоевский: Материалы и исследования: 11. СПб., 1994.
Щенников Г.К. «Двойник» Достоевского как творческий диалог с Э.Т.А. Гофманом // Достоевский и мировая культура. Альманах № 24. СПб., 2008.

КАТЕГОРИИ